Евгений Левченко о "Шахтере", российской пропаганде, Луисе Суаресе и другом

Главный оппозиционер нашего футбола рассказал Денису Романцову, как ел гусениц в Суринаме, ходил с тесаком в Кении и был обманут Константином Сарсанией.

В Голландию Левченко уехал юношей, после тринадцати лет там махнул в «Сатурн» и оказался в центре скандала – генеральный директор «Сатурна» Игорь Ефремов перевел на Сейшелы 400 тысяч долларов за услуги по приобретению свободного агента Левченко, и эти деньги, по данным «Новой газеты», осели в кармане Андрея Прядкина. Левченко обратился в Спортивный арбитражный суд в Лозанне для рассмотрения дела о конфликте интересов в работе Прядкина-старшего, но наткнулся на отказ. Два года назад Евгений завершил карьеру и с тех пор строит ТВ-карьеру.

На интервью в амстердамский Art’otel Левченко приехал на велосипеде.

- Что за экстремальное шоу, в котором вы участвовали в Суринаме?

– Собрали двадцать человек в джунглях, актеры, певцы, спортсмены, почти все – голландцы. Разделили нас на две команды, и мы выполняли задания – например, ели насекомых. Реально необитаемый остров – серьезная жесть, конечно. Можно было взять только одну зубную щетку на десятерых. Без зубной пасты, без мыла, без шампуня. За выигранные задания награждали продуктами, если проигрываешь – голодаешь. Я за десять дней похудел на четыре килограмма. В первый день дурака валял, думал – а, полежу здесь на полянке, поотдыхаю. На второй день в животе начало бурлит, а на третий день наступил реальный голод.

- Что там можно было добыть?

– Я в какой-то момент начал ловить рыбу – благо, я спрятал и протащил на остров крючок и кусок лески. Добывали кору, чтобы разжигать огонь. Ягоды и фрукты можно было найти – это спасало. А был один суринамец, с которым у меня был серьезный конфликт: все чем-то занимались, а он валял дурака и лежал в гамаке. Пришлось его чуть-чуть встряхнуть.

- Как вы согласились на участие в этом?

– Это был первый мой опыт в голландском шоу-бизнесе. Я согласился, не думая, будет ли это интересно. В Англии, Австралии и Америке подобное шоу имело успех, в Голландии успеха не было, потому что люди здесь не очень привыкли смотреть, как кто-то жует червячков, тараканов, гусениц. Я дошел до полуфинала, а победил известный голландский шеф-повар, который очень хорошо готовился к этому шоу.

- Его можно сравнить по экстремальности с тем, что вы пережили в тринадцать лет, попав в донецкий спортинтернат?

– В этом шоу был человек, который сказал: «Для меня это неприемлемо. Я не могу жевать лапы курицы, которые не сварены». И покинул остров. А в интернате пути назад не было – это был единственный способ выжить. Уйти из интерната означало вернуться в родную Константиновку и устроиться на завод.

- Как вы попали в тот интернат?

– Был набор 1978 года, мой тренер сказал: «Если хочешь – пробуй. Уровень Константиновки ты перерос». Я поехал с отцом. Играли в Донецке на ужасном гаревом поле, где люди ноги ломали. Меня заменили через пятнадцать минут и я подумал, что это провал, меня не примут, но потом тренер интерната неожиданно сказал, что берет меня, и я даже стал капитаном команды. Там был талантливый парень – Леша Булгаков, игравший под нападающими. Когда надо было делать выбор, я уехал в Москву, а он остался в Донецке и погубил свой талант. Это был не совсем тот человек, который мог постоянно режимить.

- Домой вас отпускали?

– Константиновка – в шестидесяти километрах, так что я мог ездить домой за картошкой, малиновым вареньем и соленьями. Это спасало, потому что питание в интернате было так себе – расплывчатые каши и котлеты из туалетной бумаги. К тому же талоны на питание отбирали ребята постарше.

- Дрались?

– Был момент, когда у меня появилась в интернате первая любовь. В девять или десять вечера нужно было возвращаться в свою конуру, потому что тренеры, жившие в интернате, от нечего делать ходили и проверяли, все ли у себя. Я сказал своей девушке, что мне пора идти, начали прощаться, и тут – стук в дверь. Зашел амбал, боксер. Подшофе, причем серьезно.

- Он тоже к этой девушке пришел?

– Он пришел попытаться ее добиться. Я ему сказал в уважительной форме: «Это моя девушка. Вали-ка отсюда». Он опешил, начал руками махать, мне-то что – щелбан дай и я улечу, но его приструнило то, что девушка была не одна, так что до сильного рукоприкладства не дошло. Девушка сильно перепугалась. В том интернате часто бывало, что девушек насиловали, избивали. Она попросила меня остаться. Я, конечно, остался, а наутро меня искали, подняли кипеж. Тренер 1979 года Загнойко вылил на меня столько всего: «Ты предатель! Нарушитель дисциплины! Никогда не будешь футболистом». За меня заступился тренер моего года Дементьев: «Не трогайте его, он у меня капитан». Он меня спас, и я остался в интернате.

- С той девушкой вы общались после отъезда в ЦСКА?

– Нет, это была просто детская влюбленность. Она старше меня, уехала в Америку, вышла замуж и спортом больше не занималась.

- Почему вы уехали именно в ЦСКА?

– Это было не приглашение, а возможность. Приглашали туда всех – ЦСКА тогда сильно занимался селекцией, привозил молодых футболистов со всех бывших советских республик. Я решил рискнуть, поехал в Москву, после двух тренировок подошел главный тренер Тарханов: «Подписываем контракт!» Когда вернулся в Донецк, первым делом меня выловили люди из «Шахтера»: «Как ты мог? Завтра приходи с отцом подписывать контракт с «Шахтером».

- У них были основания считать вас своей собственностью?

– Нет, тогда интернат и школа «Шахтера» были разными институтами. Мой отъезд стал прецедентом, после него многих футболистов из интерната поставили на контракт в «Шахтер». Но лично мне подписывать что-то с «Шахтером» на пустой бумажке не хотелось – без сроков и сумм.

- В ЦСКА более вменяемые условия предложили?

– Сто долларов. Но важнее было то, что я попал в ЦСКА – тогда это был более прогрессивный клуб, чем «Шахтер». В Москве меня тоже поселили в интернат, но он был более компактный, чем в Донецке, а потом, когда я попал в дубль, меня перевели в гостиницу. Со мной в комнате жили два парня с Луганска и один с Западной Украины, были ребята из Таджикистана и Казахстана. Привозили всех, кого только можно, и потом уже отсеивали. Мы стали чемпионами Москвы среди игроков 1978 года, самый талантливый у нас был Игорь Семшов, с которым мы играли в центре поля. Я стал тренироваться иногда даже с первой командой ЦСКА, и через полгода мне предложили поехать в Голландию.

- Почему именно вам?

– Приглашали не столько меня, сколько игроков определенной позиции. Мне просто повезло, что шефу «Витесса» Карелу Алберсу был нужен именно опорный полузащитник – к тому же молодой и недорогой. Но понятно, что на мне эти деньги распилили. «Витесс» выплатил ЦСКА 300 тысяч долларов – не знаю уж, до какого адресата дошли в итоге эти деньги. Знаю только, что обещанные подъемные господин Сарсания так мне и не выплатил до сих пор. Пусть это будет на его совести, хотя потом мы встречались, он смотрел на меня удивленными глазами и пытался объяснить, что эти деньги – у президента «Витесса». Я спросил: «Как они могут быть у президента, если мы с тобой договаривались?» Ну, ладно, бог ему судья. Я с ним с тех пор не имел никаких дел. Мой случай – не единичный, есть как минимум еще один точно такой же – Дмитрию Шукову не заплатили подъемные при переходе из «Витесса» в НАК. По той же схеме деньги ушли налево.

- Вы тогда первый раз попали за рубеж?

– Да, необычайные эмоции: помню перелет Москва – Амстердам, великолепных KLM-овских девушек, которые постоянно улыбались, угощали чем-то. Меня это сильно шокировало. Все-таки Москва в середине девяностых была еще в угнетенном состоянии, хотя рынок товаров уже был открыт, но в Голландии все было еще и чисто, компактно, ровно. Когда отъезжали от аэропорта Схипхол, я вцепился в бардачок и смотрел: когда же начнутся ямы при скорости 130 км/ч. Их все не было. Поразило, что люди здесь спокойные, приветливые, ведут размеренную жизнь. Мне потребовалась пара лет, чтобы впитать этот менталитет.

Через пять-семь игр в «Витессе» сменился тренер, пришел Лео Бенхакер, который сказал мне: «Ты слишком молод, иди в аренду». Вместе с Джоном Стегеманом я попал в «Хелмонд Спорт» к тренеру Луи Колену, который потом работал в «Зените». Стегеман сейчас тренирует «Хераклес», открытие сезона, идет на четвертом месте.

- Какой у вас здесь был круг общения в первое время?

– Его почти не было, я был очень замкнутым. Общался только с семьей Дмитрия Шукова. Я сидел в гостинице и понимал, что нужно скорее учить голландский, но это было очень сложно: я вообще не понимал этот гавкающий язык. Когда нас отдали в аренду со Стегеманом, мы каждый день ездили на машине – час туда, час обратно. Он говорил только по-голландски и все уши мне прожужжал: шесть дней в неделю я просто сходил с ума, думал: «Елки-палки, куда я попал». Но в итоге это мне помогло, и я начал разговаривать сам.

- Чем вам в «Витессе» запомнился Хенк тен Кат, помогавший потом Райкарду в «Барселоне»?

– Тен Кат – один из самых талантливых тренеров, с которыми я работал, но как человек он просто ужасен. Мог с утра прийти и не поздороваться, не общаться с тобой пару дней. У него был костяк из двенадцати человек, остальные – так, придаточный материал.

Потом с «Витессом» работал Роналд Куман. Все футболисты от него немного шарахались, он ведь суперзвезда европейского футбола, это давило на игроков, поэтому у Кумана и не очень получилось в Арнеме.

- А у кого было приятнее всего играть?

– У Майка Снуи, который доверял мне и во второй команде «Витесса», и в первой: с ним мы заняли четвертое место и попали в Кубок УЕФА. Снуи недавно работал в запорожском «Металлурге» техническим директором, причем последние два-три месяца работал без зарплаты. Футбол у нас разваливается, но он видел перспективы в запорожских игроках, а его взяли и обманули, не выплатив долги – по-моему, это безобразие.

После «Витесса» Снуи принял «Спарту», позвал меня к себе, я согласился, потому что в Арнеме мне предлагали сильно уменьшенный контракт, мы поднялись в высший дивизион и меня пригласили в «Гронинген», где я провел четыре лучших года карьеры: после переезда на новый стадион «Еуроборг» мы выдали серию из семнадцати матчей без поражений. Там я работал с самым человечным тренером – Роном Янсом. По профессии он учитель немецкого, заставлял нас приходить на завтрак в семь утра. Все плевались, а он сидел такой веселый и спрашивал: «Ну что, ребята, читали вчера про нашего премьер-министра?» Каждая его установка на игру – шедевральное выступление. Он мог нарисовать на доске чуть ли не таблицу Менделеева, чтобы доказать, почему мы должны сегодня победить. Готовил мотивирующие ролики. Это заводило.

- Луис Суарес в «Гронингене» чем удивил?

– Это уникальный человек. Когда его только подписали, технический директор «Гронингена» говорил нам, что это талантище, огромное счастье, что мы его купили, но в первые месяцы Суарес был похож на человека, который надел левую бутсу на правую ногу, а правую – на левую. Он не мог бить по мячу, проигрывал все дуэли, не возвращался назад, все от него плевались. Он держался обособленно, к тому же у нас уже был сплоченный коллектив и мы думали: блин, ну кто может переплюнуть Эрика Нефланда, нашего главного бомбардира?

Наш уругвайский защитник Бруно Силва взял Суареса под опеку, мы часто ходили пообщаться в город, но общения не получалось: я в тот момент пытался учить испанский, но все равно не владел им достаточно, а английским не владел Суарес. Постепенно его талант начал проявляться. Однажды мы проигрывали, кажется, «Утрехту» 1:3, Суарес назабивал голов и мы выиграли 4:3. У него нет боязни ошибиться, он шел напролом, если не получалось, кричал: «Chupa pija!» и опять шел в обводку.

- Как вы проводили свободное время в начале голландской карьеры?

– Мы очень серьезно занимались снукером с Димой Шуковым и Андреем Демченко из «Аякса». Демченко на своем Опеле Калибра прилетал из Амстердама за полчаса, и мы реально целый вечер играли в снукер. Эти ежедневные зарубы нас объединяли, создавали уют. Вместе с этим мы могли выпить бокал вина или пива. У Андрея даже была идея открыть клуб снукера в Запорожье. Я в какой-то момент перестал играть, а раньше бывало посвящал снукеру по три-четыре часа в день.

- Когда вы купили свой первый автомобиль?

– В Голландии невыгодно покупать машину. Дорого. Все машины давались клубами в лизинг. Я люблю скорость и раньше мог сорваться в Германию, чтобы просто пронестись со скоростью 300 км/ч. Любил и на мотоцикле погонять, но сейчас пыл поутих, в Амстердаме я теперь практически повсюду езжу на велосипеде: это легко и полезно.

- Ваша самая дальняя поездка на машине?

– Году в 2000-м мы с отцом за пять тысяч евро купили здесь какой-то убитый Форд Сиерра и привезли его в Украину. Я спонтанно решил сделать отцу такой подарок. Не проверили машину толком, купили под Новый Год и поехали. Врезались под Киевом и в двадцатиградусный мороз ехали без стекла. Обслуживание машины обошлось дороже, чем она стоила. В Польше к нам рэкетиры пристали, хотели машину разбить. Мы зашли поужинать, к нам подошли с расспросами какие-то люди – по их виду я понял, что они небезобидные, мы быстро ретировались и поехали дальше. Они пытались нас преследовать, но мы оторвались.

Потом мы два дня стояли на границе, реально два дня. В какой-то момент я плюнул на все, решил объехать всю эту колонну, потому что у меня заканчивался отпуск и, если б мы продолжили там стоять, я бы вообще никуда не успел. На границе дядька спросил: «Что везете?» А я вез детям мячи, форму и бутсы, мне «Витесс» их выдал просто так, целый багажник. Пограничник посмотрел на это: «Ага, контрабанда». – «Да это детям». – «Ладно, давайте мяч с автографом». И пропустил нас.

- Вы побывали в семидесяти странах – среди них были африканские?

– Я был в Кении, Танзании, Занзибаре, Марокко. В Найроби я вышел вечером погулять по городу, и люди на меня смотрели глазами, реально налитыми кровью. Было некомфортно. В одиннадцать вечера я вернулся в гостиницу, а она полностью закрыта и забита. Девушка на ресепшне потом сказала: «Вы что, у нас после девяти вообще нельзя на улицу выходить». После этого я выменял у племен масаи огромный тесак с рукояткой из коровьей кожи и ходил по городу, держа его за спиной.

- Чем отличаются друг от друга голландские города, в которых вы жили?

– Гронинген один из самых северных городов Голландии. В Амстердаме и Арнеме все очень приветливые и могут с первого раза с тобой сдружиться, а в Гронингене люди суровые, отрешенные, долго присматриваются к новым знакомым. В Лимбурге – люди с бельгийским менталитетом.

- Вас удивило, что дело Прядкина не получило развития?

– Очень странная ситуация. Недавно один человек сказал мне, что многие вещи в суде Лозанны прошли некорректно.

- Было какое-то влияние России?

– Возможно, да. Мне дали понять, что на суде не все было чисто. А о том, что я тогда сказал про Прядкина, я не жалею. Я хочу, чтобы наш футбол стал чище – и в России, и в Украине.

- Из юношеской команды «Зари» за участие в договорняках отчислили 11 человек. Когда вы играли за юношей в Донецке, сталкивались с подобным?

– Я и тогда, и сейчас не до конца понимаю, как работает тотализатор и как на этом можно заработать денег. В моей юности ребята тоже говорили, что можно делать ставки, но – ничего конкретного.

- Что вас в последнее время больше всего разочаровывает в украинской премьер-лиге?

– Тренер «Днепра» Маркевич после каждой неудачи жестко критикует своих игроков. И он, и президент клуба Коломойский бросили «Днепр» на произвол судьбы. Клуб, дошедший до финала Лиги Европы, держится на небольшой группе энтузиастов, которые иногда сами вкладывают свои деньги вплоть до покупки хозтоваров и фруктов. Там серьезные долги по зарплате, премиальных не было больше двух лет, а тренер обеляет себя, рассказывая, какие плохие у него игроки – это низко.

- Журналисту «Новой газеты» Андрею Сухотину, который написал о связи Прядкиных с агентским бизнесом, пытались шить уголовное дело. Вам пробовали как-то осложнить жизнь?

– Прямым текстом мне не угрожали, но говорили: «Куда ты лезешь! Зачем оно тебе? Все равно ты не изменишь ситуацию». Говорил и товарищ по «Сатурну», и мой чеченский знакомый, который общался и со мной, и с Прядкиным. Говорил: «Ты усложняешь себе жизнь. Ты никогда не сможешь играть в футбол в России. А так мог бы еще пару лет здесь поиграть и заработать денег». Но я сделал свой выбор – может это и была наивная борьба с ветряными мельницами, но лучше уж так, чем принимать участие в таких моментах.

А Андрей – один из самых порядочных людей, которых я знаю. Рад, что во времена, когда журналистика стало очень продажной и бесконечно корыстной, в ней остаются такие прогрессивные люди. Андрей реально поднимает серьезные темы и объективно о них пишет.

- Толстых обещал вам, что уволит руководителя ФНЛ Ефремова, который тоже замешан в истории с вашим переходом в «Сатурн». Почему Ефремов остался на своем посту?

– Толстых хотел что-то менять, но в самых высоких кабинетах ему не давали бороться. Завязки шли вплоть до президента России и Виталия Мутко. У Толстых были связаны руки. Толстых выборочно боролся с какими-то делами, но это было неконструктивно. Ефремов – протеже Прядкина. Рука руку моет.

- На что вы рассчитывали, когда подавали иск в суд Лозанны?

– Хотел очистить футбол от людей, которые зарабатывают на игроках и убивают футбол, делают его грязным и недееспособным. Такие, как Прядкин, есть в любом клубе и федерации – что России, что Украины. Насколько эффективно будет очищаться, например, Федерация Футбола Украины – это вопрос. Когда в Раде депутаты голосуют против закона о борьбе с коррупцией, у меня реально начинается паника. Я понимаю, что людям, которые там сидят, не нужны изменения. Должен меняться менталитет людей, но пока я этого не вижу.

- Во время Евромайдана у вас была надежда на движение Украины в сторону большей цивилизованности?

– Конечно, я многого ждал от людей, которые выходили на Майдан, от изменений, которые произошли. Победить тех людей, которые были у власти, – это одно, а найти политиков, которые начнут что-то строить – это совсем другое. Кроме полиции, ничего не реформируют. Можно прикрываться войной, можно прикрываться давлением России, но это все отговорки. Нужно самим реально делать реформы, а я их пока не вижу. Не вижу глобальных изменений.

Недавно мы сняли с голландцами фильм – во Львове, Киеве и Константиновке (хотели поехать в Донецк, но туда сложно попасть, там еще постреливали в тот момент). У людей там совершенно разные позиции, но большинство видит Украину единой – а что делается, чтобы укрепить эти понятия? Только выкрики «Слава Украине, героям слава». Это ничего не решает.

Что сделала Украина для того, чтобы дать понять людям из Донецка и Луганска, где сильно влияние российской пропаганды, что они – часть Украины? Я слышал даже радикальные выкрики: «Нужно отрубить этот Донбасс. «Даунбасс». Как так можно, если вы хотите быть едиными? На Донбассе тоже живут люди, которые хотят быть частью Украины, но ни одно из наших правительств за последние двадцать три года ничего не предприняло, чтобы сделать их своей частью: с чего бы они сейчас начали говорить по-украински и зауважали Украину. Говоря глобально, двадцать три года нас имели, высасывали ресурсы из Украины, люди, которые стояли во главе страны, думали только об обогащении себя и своих близких. Как бы Кучма и Кравчук ни доказывали свои благие намерения, при них было не лучше, единственное – при них не было войны. А коррупция и при них была на высочайшем уровне.

- Ваши друзья и родственники в Донецкой области подвержены российской пропаганде?

– Человек подвержен любой пропаганде, даже если он против пропаганды. Я стараюсь ограничивать себя в просмотре телевизора, но все равно пытаюсь впитывать разные точки зрения. Однажды во время пересадки я смотрел российский телеканал и поймал себя на мысли, что это реально действует на психику. Я понял, что если буду смотреть это дальше, я поверю, что в Украине распяли мальчика. Когда у людей нет желания или возможности получить доступ к другим точкам зрения, у них формируется однобокое представление: в твоей голове появляется картинка, и ты ей следуешь.

- Месяц назад вышла ваша автобиография. Она только на голландском?

– Да. Сейчас будет второе издание, потому что первое (почти пять тысяч экземпляров) быстро смели. Получилось очень просто: я давал интервью журналу Life After Football. Интервью брала девушка, которая много знает об Украине и футболе. В конце она сказала: ты родился при коммунизме, рос в хаосе, играл на Западе, не хочешь написать книгу об этом? Мы пришли к нашему издателю. Он сказал: «У меня есть пятнадцать минут». В итоге мы просидели три с половиной часа, и он сказал: «Здорово, я издам эту книгу». За год мы ее написали. Но я адекватно к этому отношусь и понимаю, что я не Златан и не Месси, и рад уже тому, что книгу согласились издать.

- Вы собираетесь развивать карьеру на телевидении?

– Да. Телевидение меня очень привлекает. Это мое. Самое важное, что я могу высказывать в полной мере свою точку зрения.

- Еще вы изучали спортивный маркетинг.

– Я три года учился в школе Йохана Круиффа, но пока серьезного применения этому не нашлось.

- Вы планируете и дальше жить в Амстердаме?

– Я легок на подъем. Сейчас я базируюсь здесь, потому что он многоязычен, тут сплав разных культур, в любую точку Европы можно долететь за час-два. Если не брать погоду, Амстердам очень комфортный город для жизни, я люблю его. Пару дней назад сюда приезжал Борис Гребенщиков – концерт организовали мои друзья из местной русскоязычной общины. Концерт прошел в церкви с очень крутой акустикой, приезжали русскоязычные люди из Германии и Бельгии.

Гребенщикова я очень уважаю. Много раз был на его концертах и сам играю «Звездочку» и «Лошадь белую». На днях общались с Димой Чигринским: «Мы же играем на гитарах, давай уже вымучаем пару песен».